Возвращение

размышлизмы Михаила Садовского о Кирилле Молчанове

главы из книги "Шкаф, полный времени"




Время представляется мне скоплением огромного колличества похожего на цементный раствор материала, помещённого во вращающийся барабан — этакую вселенскую вре-мя-мешалку. Все мы вращаемся в ней, тонем, уходим на дно, становимся безвестными, а потом поднимаемся вращением лет снова вверх, даже на поверхность, и объявляемся в мире.

Особенно это относится к создателям вечных нематериальных ценностей — я имею в виду прежде всего поэтов и композиторов.

Не умирает — и реально,
Лишь то, что нематериально,
А всё — и доброе, и злое —
Найдут потом в культурном слое…

Эти строки пришли ко мне давно, но его, о ком сегодня хочу рассказать вам, читатели, уже не было на свете…


Действительно, подумайте: разрушаются не то что дворцы — горы! Высыхают целые моря! Города исчезают, поглощённые водой, песками, джунглями… горят рукописи (прекрасно горят, поверьте), а уж о бренности всего живого и говорить нечего… Но что может произойти со звучащим словом? Если оно живёт в памяти людей — ничего! Только исчезновение всей нашей планеты в сверхдалёком будущем — одна единственная причина превращения этого слова в мёртвую в буквальном смысле тишину.

Простите за длинное вступление — оно необходимо.

Сегодня имя Кирилла Молчанова знакомо только профессионалам и большим любителям и ценителям музыки. Зато очень многие знают строчки, неотделимые от мелодий: "Вот солдаты идут / По степи опалённой… ", "Парней так много холостых, / А я люблю женатого…", "Только разведка в пути не поёт, / Ты уж прости…", "Вальс прощальный, провожальный / Нелегко кружиться в нём…"

А запомнились эти строчки, эти песни, несомненно, благодаря мелодиям Кирилла Владимировича Молчанова — композитора первостатейного во всех жанрах, в которых он работал — и в песне, и в музыке к фильмам, и в балете, и в короле жанров — опере…

Я не музыковед, не журналист, не биограф — и как же мне создать не портрет и не исследование творчества, как мне помочь вам, дорогие читатели, представить этого человека, эту глыбу человеческого духа, таланта выдающегося и, как водится в мире, недооценённого?

Когда пишешь о художнике, можно показать копии его работ, когда о поэте — его стихи… а вот о композиторе? Ну, не ноты же выписывать здесь, в самом деле… да и зачем…

Давайте вернёмся в заснеженный город, в Москву… И ещё нет того бешенного напора машин, от которых белый цвет снега становится чёрным в считанные минуты… ещё есть тишина зимних скрипучих сумерек, и мы идём с Кириллом Владимировичем по свежему настилу, как только что бродили по белым листам, оставляя на них песню…

С Кириллом Владимировичем Молчановым я познакомился "целенапраленно" в пору его бурного взлёта, когда страна пела его песни и по радио, и в застолье, когда шли его оперы на сценах оперных театров, а в драматических театрах шли спектакли с его музыкой и, конечно, его музыка звучала во многих любимых кинофильмах…

Заведующая редакцией издательства "Музыка" Ольга Осиповна Очаковская (тоже, кстати сказать, человек весьма примечательный), знавшая меня ещё со школьных лет не по семейному кругу, а благодаря вокальным успехам, заказала мне несколько песен на школьную тему. Когда стихи были готовы, она прямо при мне, из редакции, позвонила композитору, которого предполагала уже заранее, как она мне сказала, привлечь к работе. Говорили они дружески, она обращалась к собеседнику на "ты"… я же не представлял его себе — молодой, старый… знал только по фамилии, по фильмам, по операм…

С Неглинной улицы недолгий путь до Студенческой, где жили многие композиторы, в том числе, и некоторые мои знакомые… Уверен, что каждого человека можно охарактеризовать одним, ну, максимум, двумя словами… Мне открыл дверь элегантный и очень собранный человек. Мы были знакомы с ним потом много лет, я достаточно хорошо знаю его творчество, не говоря уж о том, самом значительном, что было написано в период нашего знакомства — он был элегантным, собранным и точным и в своей музыке, что придавало стройную направленность его небывалой силы темпераменту, его выдающемуся мелодическому дару…

Чуть позднее, когда я предложил ему сделать что-либо вместе для театра, он категорически отверг это предложение по той причине, что все либретто для своих музыкальных полотен пишет сам… стихи — другое дело, а вот драматургию — только сам… Я раздобыл несколько его готовых клавиров, чтобы убедиться насколько он прав, не обедняет ли свои музыкальные, композиторские возможности, мягко говоря, слабыми, а по-правде (как я подозревал) дилетантскими либретто… Нет! Именно то, что он всё писал сам, и создавало удивительное единство произведения в целом — и опера "А зори здесь тихие", и балет "Макбет", поставленные в Большом театре и замечтельный по драматургии и музыке балет "Три карты" по "Пиковой даме" Александра Сергеевича Пушкина… Но это всё много позже.

Я сразу почувствовал его расположение ко мне, больше того, вскоре  — дружескую откровенность и доверительность… и (как всегда) ломал голову: за что? И зачем я ему нужен со своими детскими стихами, песнями, кукольным театром, которым тогда увлекался и много для него работал… И не находил ответа… Я в то время бился с Союзом писателей, чтобы стать его членом, ибо отсутствие этой членской книжечки ставило невероятные препоны в издательствах. Вообще, официально не подтверждало, что я писатель. Союзу же писателей категорически не нужно было ещё одного "инвалида пятой группы", а Кирилл Владимирович Молчанов совсем недавно был Первым секретарём Союза композиторов СССР! Он замещал Тихона Николаевича Хренникова, когда тот работал над произведением крупной формы и находился в творческом отпуске. Какая бездна между нами в общественном положении! Отсюда и мой резонный вопрос, на который ответа не было…

Щёгольски одетый, спортивный, видный в любом обществе, я бы сказал, благополучный человек, известный композитор… заслуженно известный… блестящий мелодист…

Мне очень нравилась его музыка…

Прошло несколько лет. Работа была сделана, песни наши звучали и были записаны на радио, изданы… Мы встечались, писали, обсуждали… и вдруг… размолвка…

Все знали, что у него трудный характер, прежде всего, как мне казалось, для него самого… Он старался быть снисходительным и искренне хотел, чтобы все были его уровня… не от гордыни, а, как мне кажется, от детской наивной веры, что "каждый так может"!

Возле Дома композиторов в самом центре Москвы есть типичный крошечный скверик, пятачок буквально, вытоптанный детишками, нянями и собачками — это в двух минутах от Центрального Телеграфа… Чахлые деревца летом не давали тени, зимой снег буро-серого цвета… но это был своеобразный "музыкальный" клуб: тут перекрестье дорог в Союзы композиторов Москвы, России и страны, соседство консерватории, радио, дома артистов Большого театра и дома, в котором композиторы жили, можно было повидать всех…

Случайные встречи… мы давно не виделись с Кириллом Владимировичем, и я радостно иду ему навстречу, улыбаюсь, но он, видно, чем-то занят, сосредоточен… Не успеваю переключиться и после обычных "как дела" и "как здоровье" говорю, что надо бы поработать — есть идея… Я ещё ничего не подозреваю… "Вы разве не знаете, что я теперь — директор Большого театра… — и в его тоне раздражение и нетерпение. — Вот, готовимся к гастролям за океан… какой поработать".

Я знаю, конечно, что он — директор Большого театра… и что они едут в Америку, знаю… Но отчего мне теперь так плохо, что только провалиться со стыда в тартарары… За что мне стыдно?.. Может быть за, него? Я ему так верил…

Два или три года молчания… Я не биограф… его личная жизнь  — не предмет обсуждения для публики… это власть придержащие, прячась за стеной, творили, что хотели… Он был для них простым смертным, и с ним расправились публично… За что?.. Любой талант раздражал их, они не выносили чьего-то превосходства, а потому всегда жили двойной жизнью — и в своих речах, и в своих деяниях…

И вот… он уже не директор Большого. Он в опале. Даже соавторы и редакторы, оглядывающиеся на эту власть и стоящие перед ней на двух лапках, отвернулись от него. Не осуждаю их. Но так было… Ему плохо… я знаю это… И снова этот музыкальный пятачок случайных встреч, и Кирилл, проходящий мимо и окликающий меня: "Миша, подождите… — и пауза, — заходите, я теперь живу здесь, вот мои окна на третьем этаже… Давайте поработаем…"

Он действительно живёт здесь, прямо на улице Неждановой, то есть по-старому, по-привычному — в Брюсовском переулке, в торце скверика, в доме, построенном ещё при Станиславском для МХАТовских актёров, и в отмеченной трагическими событиями квартире Василия Ивановича Качалова… У него тут хороший кабинет… и всё рядом… все творческие союзы, концетные залы, Большой театр… и там скоро будет "Макбет", поставленный Владимиром Васильевым — блестящий балет, великолепные исполнители, и, главное, уникальная балерина с неповторимым драматическим, трагическим даром Нина Тимофеева, на которую он и писал заглавную роль… Его жена…

Но всё равно, чем больше работы, тем быстрее затягиваются душевные раны — и я, конечно, откликаюсь на его предоложение! Ещё бы — поработать с Молчановым! И мы работаем…

В конце войны он написал песню "Вот солдаты идут" (стихи М. Львовского), и она стала песенной вехой в пути… не его — всей страны… В начале "застоя" он написал вальс "На семи ветрах" (стихи А. Галича), как прощание с той верой, с которой он, как и все солдаты, вернулся с фронта… Он всё никак не мог отойти от войны… В середине "застоя" он написал "Парней так много холостых" (стихи Н. Доризо), и вся страна её запела… В то время было так мало незапрещённых тем… но любовь… это всё же свобода…

Позволю себе небольшое отступление, однако, имеющее отношение к теме. Вальс из фильма "На семи ветрах" с первого момента, когда я его услышал, стал моим не то что любимым, но необходимым. Очевидно, как я позднее понял, он стилистически настолько точно передавал настроение, дух того времени, которое мне, к сожалению, пришлось пережить в том возрасте, когда каждое событие глобально. Детские впечатления самые сильные и эталонные на всю оставшуюся жизнь, так вот этот вальс возвращал меня всегда обратно — в голодный, страшный сорок первый — под бомбы и неразбериху разбитых вокзалов. Но, как-то так случилось, что не связалось имя Кирилла Молчанова и этого вальса... и когда он мне сказал позднее, уже после многих лет нашей дружбы, что это его вальс, я подивился силе провидения, соединившего мою любовь к этой музыке со знакомством и сотворчеством с её автором...

Вдруг заполночь звонок телефона.

— Сидишь? — спрашивает Кирилл Владимирович совсем молодым голосом.

— Сел... — сообщаю. Смотрю на часы — уже ближе к часу ночи. Значит, что-то случилось…

— Я всё сделал. Написал…

Назавтра я пораньше у него, и он играет мне наши новые песни, но не в том порядке, как они располагаются в сюите, и я возражаю ему…

— Эту на закуску, — говорит Кирилл, откладывая клавир на пюпитре рояля… Эту… Знаешь… — он медлит, и всё же, не то что говорит — приоткрывает душу: — После Дунаевского — я король вальса! (Вот тут-то он и наиграл мне вальс "На семи ветрах".) — И вот он показывает мне "Прощальный вальс": "Вальс прощальный, чуть печальный в длинном платье выпускном…" Совсем недавно он был таким, даже чуть моложе, когда началась война… а что ждёт их, сегодняшних семнадцатилетних выпускников школы, когда они выходят в этот мир, который очень во многом его совсем не устраивает… Недаром и музыку к фильму "Доживём до понедельника" он писал с таким удовольствием и интересом — это была его тема… И снова, как случалось многожды, — из картины вышла песня, которая у всех на слуху… "Журавлиная песня" (стихи Г. Полонского)

Он обострённо чувствовал эпоху и не тратился на пустышки. "Зори здесь тихие" в Большом — это не просто опера в стране, где нет ни одной семьи без похоронок войны, и где с годами всё больше и больше люди задумываются: кто же победил и что принесла победа?.. Это больные вопросы, не только потому что оплачены кровью, но потому, что написаны кровью новых поколений… Эта опера на сцене самого главного официозного театра — событие! Прорыв в атмосфере вранья и болотного молчания!

И вдруг он говорит мне, переходя на "ты", как всегда в минуты самых трудных откровений:

— Вот остался без друзей, — я молчу, ожидая продолжения, зная его… думая, что он имеет в виду утихающую постепенно шумиху вокруг его имени, и вдруг: — Все уехали! — я не могу так сразу включиться, и он настойчиво повторяет: — Уехали, понимаешь?! — вот он о чём?!. Я уже включился, я уже захвачен током его мысли.

— А вы что, себе друзей вибираете по национальному признаку? — чуть ехидствую я. Этот вопрос для меня очень важный…

— Ну, так вышло! Я обнаружил, что остался без друзей!!! Все стали уезжать и оставаться там, не возвращаться... Ты же знаешь... Не только евреи, но в основном… Представляешь?

— Вполне, — соглашаюсь я. — Я уже такое слышал… однажды…

— Да?

Его удивление так огромно, что я вынужден объясниться:

— Польская актриса Эльжбиета Янишевска говорила мне то же самое в Варшаве — когда власть выгнала всех евреев, она вдруг обнаружила, что осталась без друзей…

— Удивительно! — размышляет Кирилл Владимирович, и снова обращается ко мне, — Что это значит?

— Не знаю. Она полячка, католичка… вы — русский… Я не знаю, что это значит… что-то в мире не так устроено…

— Давай напишем об этом…

Он резонировал с болью эпохи. И я вспоминаю, как в штыки ещё в начале его творческой карьеры приняла власть оперу, написанную им по роману Яноша Отченашека, в которой звучал именно "еврейский вопрос"… Для этого произведения не нашлось сцены во всей огромной стране, и тогда премьера её вопреки всем препонам всё же состоялась в Праге… Такое власть не прощает. Она затаивается, а потом мстит… порой, мелко и больно, не взирая на своё пигмейство по сравнению с тем, с кем сводит счёты.

Но, что значит его "Давай напишем об этом"? Не песню же и не хор… Неужели что-то для театра? Я не верю сам себе и волнуюсь в предвкушении работы, если… если это действительно так… любой театр был бы рад получить произведение такого мастера для премьерной постановки. Любой. И мы ищем уже вместе материал… тему… и звонки, звонки, звонки… Но всё время что-то мешало осуществлению этого намерения...

Всего несколько раз в жизни встречал я такого книгочея, как Кирилл Владимирович… Он не пропускал ни одной новинки прозы — ему первому оставляли в библиотеке "толстые журналы", он покупал роман-газеты и все серии от фантастики и детектива до шедевров мировой классики, которую и так знал прекрасно…

И опять (сколько сотен их было) полуночный телефонный звонок.

Я понимал, что уже неважно, кто будет писать либретто — для него теперь необходимо было найти материал… в том ограниченном по воле властей пространстве, где он существовал, ему не хватало воздуха, и он должен был, чтобы жить дальше создать (именно создать) нечто выдающееся, доказывающее его силу, его невероятную высоту…

"Я чувствую в себе столько сил, — говорил он мне, — что необходимо что-то делать... отдать то, что я накопил за жизнь, что умею..." И он искал: то советовался, не стать ли ему художественным руководителем какого-нибудь оперного театра (а такие предложения были), или создать новый (как будто это было возможно), то писал драматическую пьесу о Ленине, а её отсылали на рецензию... в Институт марксизма-ленинизма, и оттуда она возвращалась в красных шрамах (вы бы только видели!) от безжалостного карандаша тупого рецензента — их не устраивала правда об их вожде, а слово "перестройка" ещё не стало индульгенцией для их отступничества и предательства ими же насаждавшихся идеалов, то он писал инсценировку повести Стейнбека (она так и осталась в моём архиве), то...

Он очень сильно переживал, что уже не директор одного из крупнеших театров мира… "Знаешь, — говорил он мне доверительно, — ведь директор Большого театра по статусу своему без всяких выборов является членом бюро горкома партии, — это была очень высокая общественная должность, открывавшая многие глухие для простых смертных двери…" Ему не нужны были мои ответы, только понимание: "Я последний… всё! Теперь это уже не так… Я был последним членом бюро горкома — директором… Знаешь почему? Посмотри, кто там после меня…"

Он понимал прекрасно, что с ним расправились, выбрав удобный повод. Понимал, но не мог успокоиться...

Мне было больно и обидно за него. Он так тяжело переживал своё поражение, что растрачивал на свои обиды душевные силы, отнимая их от творчества, но… я его стопроцентно понимал. Это было будто про меня самого… Я смотрел на себя и возражал: ты сам в своей бесконечной битве с Союзом писателей при таких блестящих рекомендациях крупнейших, уважаемых писателей… ты сам не в той же ловушке, расставленной властью? Ты сам не в той же сети, когда тебя по приказу сверху перестали печатать?.. Значит, они добились своей цели… и надо сделать всё, чтобы помочь другу в трагический час… Мы не говорили высоких слов никогда… но они и не были нужны… В то время слово "нет" стало нашим самым "любимым" в общей работе.

— Нашёл! — звонил мне Молчанов, и в его голосе слышалось ликование…

— Нет! — безжалостно отвергал я его выбор, и чаще всего не требовалось объяснений…

— Нет! — говорил мне Кирилл на предложенный мной материал, и я огорчался, как личной беде, своей неудаче…

В то время все зачитывались новой прозой Чингиза Айтматова, и Молчанов увидел в ней возможность сказать правду о нашей жизни: о высоте духа необыкновенного верблюда, о манкуртах, окружающих нас и строящих ракетодром на могилах предков, может быть, даже о единственной возможности выжить — унестись в космос c этой опороченной людьми планеты… И он снова сам взялся за работу с огромным подъёмом и напором… он торопился…

Я был рад. Я говорил: "Слава Богу"… И не то чтобы надеялся, но как-то примеривался внутренне к тому, чтобы написать стихи для его либретто...

Вскоре он позвонил мне и попросил приехать. Его заговорщицкий вид меня даже озадачил, я чувствовал, что ему хочется сообщить нечто необыкновенное, чем-то сильно порадовать или удивить меня. И он, не выдержав паузы, прямо с порога:

— Я нашёл стихи для оперы! Никогда не угадаете...

— Почему же, — возразил я, — думаю, что это Олжас Сулейменов... а больше и не представляю...

— Вы его знаете? — в голосе Молчанова было не только удивление, но разочарование — сюрприз не получился.

— Поэта — да... конечно... а лично... нет... — я был и рад, и немного разочарован — мне очень хотелось поработать с Кириллом Владимировичем... Серая осень тоже не поднимала настроения... а его ождала больница — не самая лучшая, не специально для избранных... далеко... На краю города, в большом старом парке, забросанном ненужными желтыми листьями, где пахло горькой прелью... сыростью... грустью...

Он лежал в палате один... разговор не клеился... Через несколько дней я снова был у него... настроение, как я понимал, у него не улучшилось. Он рвался работать... заговорил об одиночестве... и, чтобы не переводить на себя, вдруг сказал: "Знаешь, кто тут лежит рядом в палате? Утёсов... Представляешь, один... всех схоронил... жену... дочь... Один... В старости мы никому не нужны... Представляешь, сам Леонид Осипович Утёсов!.." Я пытался возражать, но как-то слабо и неуверенно — у самого на душе было скверно... "Ты ещё не поймёшь, ты сопляк совсем..." — и произнёс он это с такой интонацией, как можно сказать только очень близкому, родному человеку...

Кончилась больница, он всё готовился к началу активной работы... Наконец, уехал в дом творчества композиторов в Рузу, под Москвой, он очень любил это место и привык к нему, звонил мне оттуда, говорил, что работа продвигается, и он вроде бы доволен... Однажды, через жену передал приглашение на спектакль в Большой — Нина Тимофеева танцевала "Макбет". Накануне позвонил сам и просил за ним приехать часам к трём... пообедать вместе — и на спектакль... Я уже собрался, когда раздался телефонный звонок Ольги Осиповны Очаковской, она тоже была в это время в доме творчества — ехать не надо... кто-то по пути в Москву обещал их подбросить... Кирилл просил прийти прямо в театр... в директорскую ложу...

И… я не пошёл... Спектакль я этот очень люблю и видел до того много раз... И Нина Тимофеева в нём непередаваемо сильно играет, именно играет... эта трагическая роль по её темпераменту... а директорская ложа... нет, я не люблю... директорские ложи... да ещё в такой ситуации… я не пошёл...

В середине первого действия ему стало плохо. Видно, очень волновался... Мартовский ветер восьмидесятых доносил слабый запах свободы... сердце, перегруженное работой над либретто, не выдержало... В антракте Тимофеевой сообщили... что у Молчанова сердечный приступ, потом... сказали правду, что он... скончался... Вызвали балерину на замену, хотя на самом деле не было второго исполнителя этой партии — Тимофеева танцевала эту роль одна...

Она довела спектакль сама до конца... Публика ничего не знала, не заметила… Мне позвонили в тот же вечер во время спектакля и сообщили, что случилось... Нина Владимировна не могла поступить по-другому: этот балет был подарен ей в знак любви… И я знал (она сама мне об этом говорила), что собиралась сделать Кириллу подарок после спектакля: сообщить, что ему присвоено звание Народного артиста России... но... он так и не узнал об этом... Умершим звания не нужны, поэтому их и не вручают...

Такой короткий жанр (не знаю, как его обозначить — это не рассказ, не очерк, не эссе, не статья…) не требует послесловия, но оно возникло само собой. Я просто закончу то своё стихотворение, что начал цитировать раньше...

Ядрёно слово, как зерно,
Века легко пройдёт оно
И оживёт, и прорастёт;
Одушевлённое живёт
Пусть бестелесно, завирально —
Одно оно материально!

Я не читал последнего либретто Кирилла Молчанова. Оно, законченное, осталось в Рузе на рабочем столе композитора, и судьба его мне, к сожалению, не известна. Думаю, что это лучшее из им написанного, он шёл к нему долгим путём трудной жизни… Недаром торопился, что-то предчувствовал… Это его исповедь. И Бог прервал её... Зачем?..

Разве человечеству, чтобы выжить, не нужны опыт и прозрения таких гигантов духа?..

---

Комментарии к статье
Они творили для детей. Кирилл Молчанов

---

Ваше имя:

Ваш комментарий:

Докажите, что Вы не робот! Поставьте галочку или введите написанные символы:

---