Валистов Белистов

размышлизмы Михаила Садовского о Валентине Берестове

главы из книги "Шкаф, полный времени"





Сердцу мир открывается, наполняется и пустеет... и ничего с этим нельзя поделать. И собственная горькая обида утрат – ничто в сравнение с тем, что мир по большей части даже не понимает, ЧТО он потерял и катастрофически расточительно недооценил. Ах, если бы всем сестрам да по серьгам – насколько благороднее и выше стала бы наша жизнь – мир наш!

А вот в конце пятидесятых и начале шестидесятых, после сошедшей на нет "оттепели", загремели митинговые сборища по поводу поэзии. Может быть, кому-то из духовных руководителей-партократов нравилась такая "маяковщина", или они очередную программу такую насаждали, а, может, стихийно, после стольких лет жесточайшего пресса, скопилось огромное давление в обществе и выбило пробку молчания, и вырвался поэтический Джин на просторы великой советской империи.

Дворец спорта в Лужниках не вмещал доли желающих воспарить, оседлать Пегаса вместе с поэтами профессионалами – зашумели стихами площади, обеденные перерывы на заводах наполнились стихами приходящих к массам творцов, и уже традицией стал День поэзии с выходом толстенного сборника стихов (который никто не читал) и непременными встречами бригад поэтов с читателями в книжных магазинах, а вечером – в клубах. По всем городам шла эта мода из столицы, переполненной несуразным количеством пишущих и издающихся, и ещё большей массой истинных любителей изящной словесности и экзольтированной публики. Единственное, что несколько сглаживало и удерживало в рамках приличия это стихийное в двух смыслах бедствие – это искренность обоих сторон: и писателей, и читателей.

Трудно не поддаться высокой волне – всё равно, как ни сопротивляйся, поволочет за собой. И я, накануне выхода первой книжки, хоть и детской... хочу наперёд оговориться и попросить читателя не считать моё "я" "возвышающим обманом", а лишь местоимением, придающим достоверность рассказу...


Так было – это я, молодой, амбициозный, никому неизвестный (ну, ведь ещё не публиковался) забрёл в книжный магазин на углу Университетского проспекта именно в воскресный день – День поэзии – а там, в конце длинного новоявленного зрительного зала, на самом-то деле – торгового, за столом сидел молодой человек в старомодных очках с круглыми стёклами в тончайшей металлической оправе. Настоящий поэт, потому что строчки его пробивали запросто и скептицизм и нигилизм молодости, и обидчивую претензию – а почему я не выступаю!

И вдруг он читает:

Когда вокруг тебя пустыня,
Когда ещё далёк привал,
В тебе рождается гордыня:
Вот, дескать, где я побывал!
И вдруг, как мудрую усмешку
Людей, что до тебя прошли,
То вышку, то простую вешку,
Смутясь, увидишь ты вдали.

Это у автора точка в конце строки, а у меня в душе сто восклицательных знаков! Да это же Берестов! Я никогда не видел его "живьём".

Да, это ж такие стихи! Такие стихи!.. Какая там, к чёрту, амбициозность, я их знаю, я их люблю, я должен ему показать свои... обязательно... – это судьба!

Точно: это судьба. А "День поэзии" такой долгий! Всё новые и новые читатели подходят, и снова Берестов произносит свои стихи и автографы раздаёт. А я всё ближе и ближе, пересаживаясь со стула на стул, подбираюсь к столу, за которым он сидит, и он почему-то обращает на меня внимание – глаза что ли сверкали? – и спрашивает: "А Вы пишете?" И я киваю в ответ совсем счастливый от его вопроса, но решимость покидает меня, а нахальства никогда не было, и в этом безвыходном положении я интуитивно полагаюсь на мнение замечательного критика, редактора, человека – Юрия Павловича Тимофеева, выделившего из моих "опусов" некоторые стихи, извиняюсь, что они детские, и читаю "Зебру".

Читатель, снова обращаюсь к вам, если позволительно мне дать вам совет: не сопоставляйте поэтов, ибо нет поэтов больших и маленьких – это выдумка, очень злая, а припомните лучше при этом слова замечательного дирижёра Шарля Мюнша: "Музыканты делятся на две категории – на музыкантов и НЕ музыкантов".

И вот я читаю "Зебру".

Зебры, наверно,
Кушают арбузы.
Арбузы полосатые –
Зебры полосатые.
Арбузы пузатые –
Зебры пузатые.
Хвостик у арбуза,
Конечно, покороче.
Вообще,
У зебры хвост
Длинный очень.
От арбузной мякоти –
Красный язык.
От арбузных косточек
Глаза черней черник.
Когда зебра уляжется,
Кажется всем, кажется...
Будто это вообще
Арбуз огромный на бахче.

Слушатели хлопают, хотя я один из них, с галёрки, но мне, хоть и приятно, важно не это – Берестов, что скажет Берестов?!

И он поздравляет меня – не формально поздравляет, "концовка, – говорит – отличная!" И тут я уж совсем таю и начинаю оправдываться, что, мол, концовки-то у меня плохо получаются, но вот Юрий Палыч, указал мне на это, и я постарался.

— Значит, получилась концовка?

— Отлично! – Берестов добр. А я про себя думаю: снисходителен к новичку. Но он заинтересован и просит меня: — Не уходите, подождите меня...

— Ну, конечно!

И ещё долгие часы бесконечной встречи с читателями в этом книжном магазине. И я уже читаю свои стихи. Меня представляет сам (!) Валентин Берестов, и слушатели спрашивают, где моя книжка...

О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью – убивают,
Нахлынут горлом и убьют!

Это про меня писал тогда Пастернак. Конечно. Я знал эти замечательные стихи – не знал, что про меня. Он же тоже не знал, "когда пускался", это про всех про нас – поэтов и не поэтов... и Валентин Дмитриевич не знал...

Я провожаю его домой. Это далеко. Потом, много лет спустя, там протянули метро и сделали станцию "Проспект Вернадского"... а мне оттуда ещё обратно на Мытную... и эта дорога от него к себе, и от себя к нему на почти сорок лет до его кончины, до последней встречи в Малом зале ЦДЛ, до траурной повязки на руке, до стояния рядом с ним в последний раз, с его замечательным и таким отрешённым в этот час лицом... догнали строчки... нахлынули... какая страшная цена, но какие строчки!!!


А пока... мы расстаёмся ненадолго... Он уже тогда, совершенно очевидно, знал этот секрет, что не бывает поэтов плохих и хороших, я-то не знал ещё! И в ответ на мою, наконец, вышедшую в свет детскую книжку, он дарит моей дочери Ларисе свою с трогательными словами и подписью "Валистов Белистов". Потому что "Вот девочка Марина, а вот её машина" именно "написал Валистов Белистов – это поет такой!" – поведала она ему, автору!

Так и вошёл в нашу жизнь, в семью, теперь уже в третьем поколении, Валистов Белистов.

Из глины сделаны божки,
Им от людей влетело:
Обломок тела без башки
Или башка без тела.


Видать, в один прекрасный день,
Не допросившись чуда,
Их били все, кому не лень,
Как бьют со зла посуду.

— И вы все какие-то суетливые, меркантильные. Сейчас другие поэты, может быть? Мы все любили друг друга, поддерживали, читали друг другу, помогали... – огорчается Берестов.

— Наверное, вы правы, Валентин Дмитриевич, но ведь книжку в издательство не берут, потому что не член Союза (писателей, имеется в виду — М.С.), а в Союз не принимают, потому что книжки нет...

— И вот вы хлопочете, хлопочете все... – меня начинает раздражать его инфантильность, и я иду в наступление:

— Вы же сами рассказывали, как вас в люди выводили – кто? Маршак, Чуковский и Алексей Толстой, да Анна Андреевна – ничего себе!

— Но мы как-то больше о стихах пеклись... у вас же книжки выходят...

— Выходят... – с грустью соглашаюсь я, – выходят... (какой кровью) – в скобках, потому что это не вслух, это внутри.

— А вот давайте по гамбурскому счёту – от кого сколько детских стихов останется?! Только скидок – никаких. – И он берёт книжки своих любимых Маршака, Чуковского, Заходера, потом Барто.... ну, и себя, и меня... читает вслух стихи, да не просто читатет, а голосами авторов, на это он величайший мастер – артист-пародист просто! Всем достаётся – Берестов строг необыкновенно: – Английские сюжеты не в счёт – только свои, оригинальные стихи, – рубит основательно, зато какая изба детской поэзии вырастает на глазах. Ведь я и не задумывался, сколько замечательного написано!

— Нет, Валентин Дмитриевич, меня считать не надо – я всего-то ничего издал!..

— Не в этом дело! – у Берестова свой подход. – Вот "Записная книжка" и "Новый бант" – это, наверняка, уже два... Это же много... – я очень сомневаюсь. Молчу. Берестов – это Берестов. Но мне кажется, что ему неудобно оставить меня вне будущего...

Стихи эти давно лежат в "Мурзилке" – ни слуху, ни духу... и в издательстве лежат... "Главное для писателя, – говорил Хэмингуэй, – долго жить! Чтобы дождаться выхода своих произведений..." Это он, которому договора американских издателей ещё в его бытность в Европе гарантировали выход в свет его прозы в течение 60 дней!..

— Вот мы и хлопочем, — внутренне оправдываюсь я... Мне хорошо здесь с ним, Валентином Дмитриевичем, за журнальным столиком, заваленным рукописями, книгами, газетами – тут нашлось место для двух кружек без блюдец с крепким чаем, и ничто нам не мешает – ни суета, о которой мы говорили, ни телефон, который прерывает, ни жена, которая немножко ворчит...

— Уже поздно, Валентин Дмитриевич, я пошёл!

— А стихи мне оставьте! – я протягиваю. – Хотя нет, не надо... – я расстроен – не понравились. — Я их и так помню! – я сомневаюсь – не может быть!..

Но через несколько дней меня "ловит" между этажами на лестнице в издательстве главный редактор "Мурзилки" и просит зайти.

— Мы решили опубликовать ваши стихи. Это большая ответственность... – и ещё что-то в этом роде... ответственности...

"Что же случилось с ним?" – ломаю я голову. Что заставило его наложить на меня "такую ответственность" в атмосфере откровенного недружелюбия, которое я ощущал каждой клеточкой так остро, едва входил в их редакцию. И сам он, вечно озабоченный, наверное, "государственными заботами" (всё же главный редактор!), и некий прилипала из редакции — молодой человек, манерно растягивающий слова и откровенно опускающий взгляд, и две солидные литературно опытные в деле "не пущать" дамы...

Говорят, Георгий Товстоногов — “великий мыслитель”, частенько начинал репетицию в своём Большом драматическом театре в тогдашнем Ленинграде вопросом: "Что новенького в террариуме единомышленников?" Не слышал, с чужих слов повторяю, но очень остро и точно... так что же случилось?

И некоторое время погодя, мне становится стыдно за то, что я подумал, уходя от Берестова, когда он не оставил мои стихи. Случилось. Пришёл Берестов в "Мурзилку" и, как доносит легенда, сказал буквально: "Я такого поэта нашёл!" И стал на память читать:

С красивым
Новым бантом
По улице
Хожу.
Красивый
Новый бантик
Всем людям
Покажу.
Играть и петь
Не буду.
Не буду
Есть и пить,
А буду,
Буду,
Буду
По улице ходить!

На что редактор, не смутясь, ответил: "Так у нас есть эти стихи – вот они! " – и вытащил из ящика стола.

А Берестов читает ещё и "Записную книжку". Каким же авторитетом пользовался он, чтобы пробить эту стену!

Тут-то всё и началось, когда вышел номер! Советский читатель писал много писем в редакции. Особенно читатель пенсионного возраста. И вот я приглашён снова в кабинет главного редактора, и он показывает мне письмо заслуженного, кажется, полковника прямо в ЦК партии по поводу моего стихотворения. Возмущению его нет предела: чему же это автор и журнал учат советских детей! Не есть, не пить! Бездельничать и бахвалиться!.. А письмо для ответа на ковре переслали в журнал. И что делать? "Он, конечно, дурак, — доверительно сообщает мне... (нет, не буду я называть имя моего редактора, не буду...), — но прислушаться-то надо!" Разве я не прав, что не называю его имени...

И "Литературка" не промолчала! Какая честь – вместе в Заходером "раздолбали" меня опять за... формализм... От души порезвилась подающая надежды критекесса. Она открыла своё лицо много позже, когда, в пору разгула свободы, стало всем ясно кто есть кто и какого он цвета. Она оказалась чёрно-коричневого.

Но Берестов — это Берестов. Он был оскорблён – его любимые стихи оклеветали. Он умел быть жёским и язвительным, когда отстаивал свои принципы и свою честь. И та же "Литературка" не могла отказать ему в целой полосе! Он, тихий, мягкий и доброжелательный умел быть победителем сильным и бескомпромиссным.

Да посмотрите на его лицо, на его улыбку! Даже фотография через столько лет излучает доброту, расположенность к людям и радость, что он видит мир!.. Мне кажется, ему самому иногда было трудно оттого, что столько в него Господь "уместил" всего этого, и он старался делиться со всеми, и раздавал, раздавал себя. Это происходило, как мне представляется, помимо его воли, стихийно. Он прекрасно осознавал своё богатство и, как заведено во всём цивилизованном мире, делился с менее удачливыми и менее одарёнными – это был естественный ход его жизни, его предназначение...

Господи! Издательство вдруг зашевелилось! Это после публикации, что ли? Судьба! Послали мои стихи на рецензию... Валентину Берестову (!)... И вот его ответ:

"Уважаемая товарищ Покровская! (Ксана Покровская — редактор книжки "Лесные бусы" – изд. "Советская Россия", 1968 год) Думаю, что в данном случае речь должна идти не об отзыве (стихи Мих. Садовского говорят сами за себя), а о делах практических: о заключении договора, подборе художника, работе с автором над редактированием отдельных стихотворений. Часть этой работы я попытался сделать..." и т.д.

И это абсолютно непрактичный Валентин Дмитриевич!.. Недаром же он писал:

Нет ничего прочней,
Чем битая посуда.
Что происходит с ней?
С ней происходит чудо.

Хрупка и коротка
И стоит очень мало
Жизнь чашки и горшка
И звонкого бокала.

Зато у черепков,
Осколков и обломков
В запасе даль веков,
Признание потомков.

Какой же у него взгляд проникающий в даль! Этот "Новый бант" и до сих пор жив. А сколько раз его печатали! Господин полковник, глашатай советской морали, как Вы себя чувствуете?

Так и вышла моя книжка под редакцией Валентиина Берестова, а у меня ещё одна память от него: сборник стихов "Дикий голубь" с подписью мне "От злого редактора"...


Ну, проще всего бы набить эпитетами промежутки между стихами Валентина Берестова – всё бы правдой слушалось, и память была бы о нём – да не с руки мне. Стыдно это. Стихи не бывают, как и поэты, плохие или хорошие... помните... и не нуждаются стихи ни в каких эпитетах... это о другом совсем...

Я никогда не посмел назвать его без отчества, хотя и более молодые жужжали вокруг: "Валя, Валя, Валюша" и по плечу хлопали, а он меня "на Вы", по имени... Это я сейчас только как-то обнаружил – ничто не мешало дружить... и когда хорошо было, и когда трудные дни накатили и у меня, и у него... На другую квартиру он переехал... и снова до ужаса неустроенный быт... и семья расползлась, и не всё мне нравилось, порой, что его заставляли делать... печатать...

Но вот выходили его книжки – и радость, радость... Проза какая! Его любимой пустыней пахнет! Солнцем в накалённом песке... "Государыня пустыня", "Приключений не будет" и "Мастер птица", в которой моя любимая берестовская сказочка "Злое утро"... А Валистов Белистов спрашивает рецензию на неё уже у младшей дочери – и теперь в подарок ей за откровенность (конечно, в превосходных степенях) новая эта книжка!

Так, шаг за шагом можно восстановить годы дружбы... но только... потом, а когда живёшь – живёшь...

И не восстановимо где... но они вдвоём с поэтом Николаем Васильевичем Панченко, ещё одним моим старшим другом (замечательный он поэт и человек!), договариваются о походе в Калугу. Не о поездке, а так, по-толстовски, пешком. Я не смотрю на них, а любуюсь: у Берестова такие руки! Пальцы утончённые, длинные, а Панченко весь иконописен – какое прекрасное лицо, и говорят они так неспешно, вкусно... Оба они калужане, и в дорогу берут ещё своего товарища, художника Лёву Токмакова, а мне так хочется с ними, я так люблю их стихи и рисунки, но, видно, это посещение родины, как исповедь, настолько интимно, что... стоит же мне заикнуться и возьмут, уверен, но то самое сверхчувство и удерживает от опрометчивого слова... теперь жалею, а тогда невозможно это было, наверное, разве перенесёшься назад, чтоб воссстановить...

Ну, недаром:
Нет ничего прочней,
Чем битая посуда...

И снова судьба приносит на стол Берестову уже мою прозу из другого издательства... (везло же мне!), а он, как всегда, по гамбургскому счёту... и вдруг получаю рецензию (до того момента я не знал, что повесть у него):

"Кажется, повесть "Настоящий гром" – первая проза детского поэта Мих.Садовского (сохраняю, как в оригинале — М.С.). Это несколько эпизодов из жизни шестилетнего москвича, эвакуированного во время войны в далёкую уральскую или сибирскую деревеньку..." И много в этой рецензии хорошего, чему и сегодня хочется верить... через тридцать лет... и вывод замечательный... "Мне кажется, что повесть заслуживает публикации..." – и далее в конце: "Словом, образ "настоящего грома" по-моему ещё не исчерпан. Им началась книга, им её следует и завершить." Словно он знал, что есть уже продолжение! Но продолжение было слишком "толстым", что требовало "твёрдой обложки", а это Госкомитет по печати тогдашнего Советского Союза давал только большим генералам от литературы... тут и авторитет Берестова был бессилен. Кто он в конце концов для них... и в секретариат (Союза Писателей — М.С.) ещё войти отказался...

Если бы я писал воспоминания о Валентине Дмитриевиче Берестове – другое дело. Мне хочется дать его портрет. Описывать – неблагодарное занятие, ибо "мысль изреченная – есть ложь", а поступок – неуязвим. Я же не трактую поступки. Вот они. А они, эти поступки, — Берестов Валентин Дмитриевич.

Меня всегда поражало этакое люмпеновское "интеллигент в очках" – этакий хлюпик, негега-маразматик, так нам преподносили захребетников, сидящих на шее рабочего класса, и вот необыкновенные примеры стойкости истинных интеллигентов, моих близких, знакомых, — и добровольцев на фронте, и безвинных стоиков сталинских лагерей, которые имели силу невероятную не отрекаться от своих убеждений, и ничто не могло их ни заставить, ни соблазнить сойти с этой стези.

И вот всю мою жизнь Валентин Дмитриевич ведёт меня своими стихами:

Даль степная в знойной дымке тонет,
Раскалённый воздух недвижим.
Не поймёшь хохочет или стонет
Дикий голубь голосом грудным
Чуть примолк и начинает снова.
И зовёт меня в степную даль.
И душа по-преджнему готова
Всё принять – и радость и печаль.

Много печалей выпало на последнюю четверть его жизни, да не заслонили они его от мира и мир от него. И потому, когда меня прокатили в очередной раз на приёмной комиссии в Союз Писателей с рекомендацией Валентина Берестова, он сам поехал на её заседание и... Он отказался потом войти в Секретариат – неправедные дела там творились, а я побил, наверное, рекорд Гиннеса: 22 года меня принимали в это творческое учреждение... никто не верит!

А он так переживал творящееся вокруг:

День настал,
И вдруг стемнело,
Свет зажгли. Глядим в окно.
Снег ложится белый-белый...
Отчего же так темно?

Он поэтически предвидел:

Беде не поможешь, кричи не кричи, -
Журят крикунов пожилые грачи.
Возможно, что мы беспокоимся зря.
Обычно за ночью приходит заря.

Предвидел всё и безжалостно ставил диагноз:

Один укол стального жальца.
Анализ крови сделан мне.
Он, правда, высосан из пальца,
Но убедителен вполне.

Сердце не выдержало, и никто спасти не мог... Во время войны, в эвакуации, когда он, подросток, страшно болел и болезнь усугублялась бескормицей, его спасал Корней Иванович, любовь к которому была им так замечательно и не однажды опоэтизирована:

Нам жалко дедушку Корнея:
В сравненье с нами он отстал,
Поскольку в детстве
"Бармалея"
И "Мойдодыра" не читал,
Не восхищался "Телефоном"
И в "Тараканище" не вник.
Как вырос он таким учёным,
Не зная самых главных книг?!

Но, наверное, наступает такой возраст, когда никто ни спасти, ни помочь не в силах...

Одна из наших последних встреч в музее Маяковского. "Магистраль" – литературное объединение, из которого вышло много известных поэтов, прозаиков, отмечает юбилей... Уже нет основателя её — поэта Григория Левина... Берестов пришёл с опозданием... у него одышка, ему тяжело долго сидеть, а магистральцы по привычке многоречивы... но он обещал присутствовать и выступить... Я подхожу к нему в перерыве:

— Валентин Дмитриевич, извините, не помню подарил ли Вам новую книжку, хочу исправить оплошность...

— "Бобе Лее"? – перебивает Берестов. — Подарили!..

— Вы помните название? – я всё никак не могу привыкнуть к Берестову за столько лет.

— Конечно, – спокойно возражает Валентин Дмитриевич. – Эти стихи стоят того, чтобы их запомнить. – И я чувствую, что у меня комок в горле — сколько же лет им не давали ходу...

А ведь он нас всех предупреждал ещё за двадцать лет до разгула нынешней свободы:

Ты не сразу бросаешь арену
И не сразу подводишь черту.
Три попытки даются спортсмену
Для того, чтобы взять высоту.

Неудача, но ты не в убытке:
Снова близок решающий миг, -
Ты готовишься к третьей попытке,
Наблюдая попытки других.

Разбежался, взлетел и – готово!
Возвещая о новой борьбе,
Выше ставится планка. И снова
Три попытки даются тебе.

А не вышло (попытка – не пытка!),
Стиснув зубы, готовься и жди.
Если вдуматься, третья попытка
Остаётся всегда впереди.

Вот передо мной лежат его книжки с автографами. Их много – и детские, и взрослые, стихи и проза, сказки… и по ним восстанавливаются годы, пройденные рядом…

Спасибо судьбе, которая дарит таких друзей, с которыми не расстаёшься никогда.

Никогда, в буквальном смысле.

---

Комментарии к статье
Они творили для детей. Валентин Берестов

---

Ваше имя:

Ваш комментарий:

Докажите, что Вы не робот! Поставьте галочку или введите написанные символы:

---